эвдистов, – объяснил Петижан. – Они мне дали суровое, но бесспорно благотворное для души и тела образование.

– Ужасно жалею, что отказался от религиозной карьеры, – сказал Атанагор. – Глядя на вас, я начинаю понимать, чего лишился.

– Вы и так неплохо преуспели, – сказал аббат.

– Откопать курсовую линию в моем возрасте… Поздновато.

– Вашей находкой воспользуются молодые поколения.

– Да уж.

С возвышенности, на которую они взобрались, открывался вид на отель Баррицоне. Перед отелем, блестящая и новая, сверкала в солнечных лучах поднятая на сваи железная дорога. Слева и справа от нее громоздились песчаные насыпи, а начало дороги терялось в дюнах. Технические исполнители загоняли в шпалы последние скобы; каждому удару молота предшествовала вспышка, и только немного спустя издали доносился звук.

– Они же собираются резать гостиницу! – воскликнул Петижан.

– Да… Расчеты показали, что это необходимо.

– Глупость какая! – сказал аббат. – В этих краях не так много гостиниц.

– Я подумал то же самое, – сказал археолог. – Это инициатива Дюдю.

– Я легко мог бы скаламбурить по поводу его имени, – сказал аббат, – но создается впечатление, что он не случайно его носит. Кроме того, с моей достаточно высокой позиции я вижу, что делать этого не стоит.

Они замолчали, потому что грохот молотов сделался оглушительным. Желто-черное такси слегка посторонилось, пропуская железную дорогу. Гепатроли на окнах буйствовали с прежней силой. Над плоской крышей отеля, как всегда, играла зыбь. И песок был все таким же песком – сухим, желтым, рассыпчатым и притягательным. Солнце, оно тоже ничуть не изменилось и сверкало с обычным своим постоянством, пряча за гостиницей холодную черную зону, которая мертво и неподвижно раскинулась на подступах к горизонту.

Карло с Мареном перестали стучать, чтобы дать пройти аббату и археологу; кроме того, на этот день работа была кончена. Прежде чем продолжать строительство, надо было разрушить часть отеля, но сначала все же вынести тело Баррицоне.

Уронив тяжелые кувалды, рабочие медленно побрели к сложенным в штабеля рельсам и шпалам, чтобы подготовить монтаж следующего участка. Хрупкие и грациозные подъемные механизмы, состоявшие из стальных перекладин, вырисовывались над складом материалов и расчерчивали небо черными треугольниками.

Рабочие взобрались на насыпь, помогая себе руками, где подъем был слишком крут, и, спустившись по противоположному склону, исчезли с глаз аббата и его спутника.

Петижан и Атанагор вошли в залу гостиницы и прикрыли за собой стеклянную дверь. Внутри стояла духота; запах лекарств струился с лестницы вниз, скапливался у пола, забирался в пустые углы и закоулки. И нигде ни души.

Они подняли головы и услышали над потолком приглушенные шаги. Аббат направился к лестнице, собираясь на нее взобраться; археолог последовал за ним. Тошнотворный запах бил в нос. Атанагор старался не дышать. Они поднялись на второй этаж и, очутившись в коридоре, пошли на голос. Он привел их к комнате, где лежало тело. Аббат и Атанагор постучали и получили разрешение войти.

То, что осталось от Баррицоне, лежало в ящике; оно помещалось там без труда, поскольку несчастный случай укоротил итальянца. Макушка прикрывала ему лицо, пряча черты под черной кудрявой шапкой волос. В комнате находился Анжель. Он говорил сам с собой и замолчал, когда вошли посторонние.

– Здравствуйте! – сказал аббат. – Как идут дела?

– Да так… – сказал Анжель, пожимая руку археологу.

– Мне показалось, вы разговаривали, – сказал аббат.

– Я боюсь, что ему скучно, – сказал Анжель. – Вот я и говорю с ним. Может, он не слышит, но все равно ему от этого спокойнее. Он был хорошим парнем.

– Прескверная с ним вышла история, – сказал Атанагор. – Вконец обескураживающая.

– Да, – сказал Анжель. – Профессор Жуйживьом тоже так считает. Он сжег свой самолет.

– Фу-ты ну-ты, эка жалость! – сказал аббат. – А я-то надеялся посмотреть, как он летает.

– Это довольно страшное зрелище, – сказал Анжель. – Так, во всяком случае, кажется…

– Почему это?

– Потому что, в сущности, ничего не видно. Он слишком быстро летает, слышен только звук.

– А где профессор? – спросил Атанагор.

– Наверху. Он ждет, когда за ним придут.

– Зачем придут?

– Список больных сравнялся, – объяснил Анжель. – Профессор опасается, что практикант уже не встанет. Сейчас, должно быть, он отрезает ему руку.

– Опять какая-нибудь авиамодель? – спросил Петижан.

– Его мотор укусил. В рану сразу попала инфекция, и руку теперь придется отрезать.

– Нет, так дело не пойдет, – сказал аббат. – Готов биться об заклад, никто из вас до сих пор не был у отшельника.

– Вы правы, – согласился Анжель.

– И как же вы намерены жить в таких условиях? Вам предлагают увидеть своими глазами первоклассное святое деяние, которое придаст вам сил, – и никто не хочет на него смотреть…

– Просто мы неверующие, – сказал Анжель. – Лично я вообще могу думать только о Рошель.

– Я нахожу ее отвратительной, – сказал аббат. – Вот если бы вам удалось заарканить подружку Атанагора!.. А вы тут достаете всех с вашей рыхлой, дебелой бабенкой.

Археолог смотрел в окно и не принимал участия в споре.

– Я хочу спать с Рошель. Очень хочу, – сказал Анжель. – Я люблю ее с силой, упорством и отчаянием. Можете смеяться, если вам смешно, но это так.

– Да начхать она на вас хотела! – вскричал аббат. – К черту, к дьяволу! Эх, будь я на вашем месте!..

– Я с удовольствием поцелую Бронзу и обниму ее обеими руками, – сказал Анжель, – но я не стану от этого менее несчастным.

– О, вы меня выводите из терпения! – сказал аббат. – Ступайте к отшельнику и взгляните на него, мать вашу так! Уверен, что вы начнете смотреть на мир иначе!

– Я хочу Рошель. Ей давно уже пора стать моей. Теперь она все больше и больше разваливается. Ее руки приняли форму тела моего друга, глаза ее молчат, подбородок обвис, волосы стали жирными. Это правда: она рыхлая. Как тронутый гнилью плод. И пахнет она как тронутый гнилью плод – запахом горячей плоти. И при этом она все так же желанна.

– Вы вдаетесь в литературу, – сказал Петижан. – Подгнивший плод… Плоть… Это что-то тошнотворное. Он весь сочится, он мякнет у вас в пальцах.

– Просто он очень зрелый… Он более чем зрелый. С одной стороны он чуть крепче.

– Это рассуждения не для вашего возраста.

– Возраста не существует. Мне больше нравилось, какая она была раньше. Но на вещи можно смотреть по-разному.

– Да откройте же глаза наконец! – сказал аббат.

– Я открываю глаза – и вижу, как она каждое утро выходит из его комнаты. Еще вся разверстая, влажная, горячая и липкая после того, что было. И я тоже хочу этого. Мне хочется размазать ее по себе. Она, должно быть, мягкая и податливая, как мастика.

– Омерзительнейшая картина, – сказал аббат. – Содом и Гоморра – цветочки по